Детские воспоминания о войне дочери комиссара партизанского отряда бригады «Неуловимые»

Для тех, кто пережил войну, вспоминать ее тяжело, знаю это по себе. Но эти воспоминания нужны для молодого поколения, они помогают понять и оценить, какое великое счастье жить под мирным небом, быть благодарными и помнить о тех, кто ценою своей жизни отстоял и сохранил нашу родную Беларусь.
Я хочу рассказать историю маленькой девочки, познавшей все ужасы и тяготы войны, с первых дней ее начала, в детской памяти и сознании которой война оставила неизгладимый, тяжелый след на всю жизнь.
Перед войной мы жили в г. Суроже Витебской области.
Мой папа, Василий Семенович Марков, работал заведующим районо. Мама, Ядвига Казимировна, заведующей детским садом.
Мне было неполных пять лет. У меня был братик Эдик, ему было полтора года. Я была подвижным ребенком, иногда вредничала, любила играть с детьми, петь, особенно мне нравилась песня «Любимый город может спать спокойно». В нашем доме часто бывали гости, вместе встречали праздники, ничто не предвещало беды.
В то утро я проснулась рано от голосов, увидела, что мама стоит у окна и плачет. Папа полностью одетый, с сумкой через плечо, стоит рядом и успокаивает. Услышала, как он сказал: «Я обязан успеть в райком на сбор». Поцеловал маму и быстро ушел. Испуганная, я вскочила с кровати и бросилась к маме. Она крепко прижала меня к себе и тихо сказала: «Война, доченька. От маминых слов мне стало страшно».
Скоро я поняла, что такое война, произошла первая встреча с ней. Немецкий самолет бомбил наш Сурож. Мы сидели втроем под яблоней, прижавшись друг к другу. Мама держала Эдика на руках, закутанного в стеганое одеяло, хотя на улице было тепло. Самолет кружил над городом, пролетал с завыванием над нами совсем низко, я видела кресты на крыльях и даже летчика. Он сбросил три бомбы, звук от взрыва был очень громкий, и улетел. Говорили, что это был самолет-разведчик.
К концу дня пришел домой папа и сказал: «Надо срочно уезжать из Сурожа в Полоцк». Сам он со своей группой покидает город.
В пригороде Полоцка, в Громах, на берегу реки, в небольшом доме жили мамины родители: дедушка Казимир, бабушка Стефания и тетя Виля.
Когда мы приехали в Полоцк, немцы были уже в городе. Многие дома стояли разрушенные.
В Полоцке мы прожили недолго. За нами приехал мой другой дедушка Семен, чтобы забрать нас к себе в деревню. Уезжать я не хотела, кричала и плакала. Только когда я совершенно обессилела и охрипла, меня смогли посадить в телегу, и мы поехали. Обреченно я смотрела назад, видимо, предчувствовала, что ждет меня впереди.
Ехали мы долго. В одном месте нужно было переехать реку. Не доезжая до моста, лошадь остановилась. Перед мостом и на мосту лежало много убитых солдат в крови. К нам подбежала какая-то женщина и сказала, чтобы мы скорее уезжали. Она выпустила в небо ракету и скрылась в лесу. Чтобы не видеть переезд через это место, я спряталась с головой под одеяло. Как мы доехали, не помню, еще долго я не могла говорить.
Дедушка привез нас на папину родину в деревню Шлях Россонского района, потом она стала партизанской зоной.
С дедушкой Семеном и бабушкой Марылей жили их дочки — Клава и Люба. Другие дети — Марка, Ира и Иван были на фронте. Мой папа в партизанах. Старшая дочь Фрося была замужем в другой деревне, у нее было двое детей, муж воевал на фронте и погиб.
Дедушка Семен был мастер на все руки, ходил на охоту и рыбалку. Один раз поймал щуку, голову щуки он держал на плече, а хвост доставал до колен.
Зимой на улицу меня выпускали редко, нужно было беречь валенки. Когда наступила весна, я начала выходить на улицу босиком, познакомилась с деревенскими детьми, вместе с ними бегала на горку. Они научили меня находить в песке черные орешки (клубни какого-то растения), внутри они были белые, сладкие, хрустящие. Ходила с Клавой в березовую рощу, она снимала ножом с березы кору, под ней был застывший березовый сок, нарезала его полосками, давала мне попробовать, он был сладкий.
Со всех сторон деревню окружал лес, там было много ягод и грибов. В лес ходили босиком, я боялась, чтобы не наступить на змею, говорили, что в лесу их много. Когда созрела брусника, ее собирали ведрами. Бабушка мочила ее в бочке.
Некоторое время мы жили в другой деревне, там был партизанский госпиталь. Мама ухаживала за ранеными. Я приходила туда с ней, поила с кружки водой тех, кто хотел пить.
В госпитале лежал раненый партизан Кулешов. Он радовался моему приходу, называл меня своей медсестричкой.
Однажды в госпиталь заехал Батька Минай, так его называли, а я его знала как Шмырева, нашего соседа в Суроже. Он заходил к нам, дружил с папой. Но я его узнала с трудом. Мама его покормила, они сидели и тихо разговаривали. Мама плакала. Потом она мне сказала, что у Шмырева (она называла его имя и отчество, но я не запомнила) немцы из-за него расстреляли всех его четверых детей и родную сестру.
Когда госпиталь перевели в другое место, мы вернулись в Шлях.
Зима следующего года была очень тревожной, шли разговоры, что немцы стали делать наезды на деревни, убивать людей за связь с партизанами.
Однажды я играла у своей подружки Али. Мы заигрались и не слышали, что происходит на улице. Неожиданно открылась дверь, и в дом вбежал бледный, в расстегнутом полушубке, мужчина. Это был председатель сельсовета. Он бросился на кровать, его всего трясло. Следом за ним вошли с винтовками два немца, забрали его и увели. Мы с Алей подбежали к окну. На площади, недалеко от дома, увидели небольшую группу незнакомых людей. К ним толкнули председателя сельсовета. Напротив, на некотором расстоянии, стояли жители деревни. Там была и моя мама. Немец что-то им говорил. Мы услышали слова: партизаны, партизаны. Он спрашивал о партизанах, обещал марки.
В деревне знали, что мой папа комиссар партизанского отряда, но нас никто не выдал.
Потом немец махнул рукой, раздались выстрелы, привезенные для казни люди и председатель попадали. Немцы сели на машину и уехали, деревенские жители разошлись. Трупы остались лежать на снегу, у дороги. Чтобы попасть домой, мне надо было пройти рядом с ними. После увиденного и пережитого в этот день я ничего не чувствовала и даже не боялась, только видела перед собой глаза приговоренного к смерти человека.
После этого страшного события, через несколько дней, к нам во двор заехала машина. Несколько немцев зашли в дом и приказали Клаве и Любе выходить, на сборы дали несколько минут. Бабушка бросилась вслед, все плакали, кричали. Клаву и Любу затолкали в машину. Там на соломе сидели несколько девушек из деревни. Их везли в Германию. Клаве было 17 лет, Любе — 14. Машина уехала, а бабушка еще долго голосила во дворе.
Потом пошли слухи, что с облавой идут каратели, сжигают дома, убивают всех подряд, в Россонах убили мать Машерова.
Все были напуганы, спать ложились в одежде и обуви, для каждого была подготовлена котомка. Помню, как рано утром, раздался мамин крик: «Каратели!» Она выходила на крыльцо и увидела лыжников, спускающихся в деревню с другой стороны. Быстро предупредила ближайших соседей. Схватила Эдика на руки. Мы выбежали из дома и побежали в лес. Наш дом был крайним, рядом с лесом. Бежали в сторону горы, поросшей елочками. Дедушка сразу пошел искать партизанские землянки. Сказал, чтобы ждали его на горе.
Когда мы взобрались на гору, все происходящее внизу, в деревне, было хорошо видно. Там шла расправа. Не успевших убежать людей загоняли в большой дом. Люди вырывались, слышны были крики, выстрелы. Дом подожгли, пламя огня взметнулось высоко. С нами была мать двух девочек, которые остались внизу, в деревне. Она успела вывести из хлева корову в лес, а девочки убежать не успели. Одна из девочек выскочила из горящего дома. Немец выстрелил в бегущую, она упала. На штыках ее подняли и бросили в огонь. Потрясенные увиденным, стоящие на горе, взрослые и дети плакали, молча вытирая слезы. Внизу горела деревня. Мать девочек сидела на снегу, раскачиваясь из стороны в сторону, громко стонала и причитала о своих дочках. Пишу эти строки, и страшная картина всплывает в памяти, вновь переживаю тот ужас, сердце сжимается от боли, ручьем льются слезы.
Мы все замерзли. Не дождавшись дедушки, пошли в глубь леса искать место, чтобы переночевать. С нами были наши соседи, в основном женщины с детьми. Кто-то вспомнил место, где были старые землянки, и повел нас к ним. Это были заброшенные партизанские землянки. В них мы остановились и стали жить. Куда подевалась бедная мать сгоревших девочек, не знаю, но больше я ее не видела. С дедушкой мы где-то разминулись, для нас это была беда. Землянки были низкие, в них нужно было заползать. Спали на земле, она была чем-то услана. Спасало ватнее одеяло. Вместе с другими женщинами мама ходила куда-то далеко за картошкой. Я у землянки с тревогой ждала их возвращения. Возвращались они под вечер. Как сейчас вижу их бредущих по снегу, с трудом переставляя ноги, гуськом друг за другом. На плечах котомки с картошкой. Один раз они принесли с уцелевшего погреба в ведре моченой брусники. Ночью разжигали костер, чтобы испечь картошку — она была подмерзшей. Каждому по три-четыре штуки на день. Никто из детей не плакал и не просил больше.
Над костром трясли одежду, чтобы вытрясти паразитов. Их было так много, что даже был слышен треск. Ночью мой маленький братик просил: «Ренечка (так звали меня в детстве), почеши спинку». Я засовывала руку ему под одежду и вытаскивала в горсти вшей.
Так мы жили из-за дня в день, недели две, а может и больше. Потом, издалека, до нас стали доноситься выстрелы, лай собак. Каратели шли с облавой. Мы со страхом ждали, что будет с нами.
В один из дней нашего пребывания в лесу, я ходила возле землянки. Помню, ярко светило солнце, снег блестел. Увидела спускающихся по косогору солдат, с оружием на груди. Они были в какой-то другой одежде, без собак. Подошли ко мне, стали говорить. Что-то знакомое я услышала в их словах. Потом кто-то сказал, что это были чехи.
Нас всех собрали и повели к машине. Привезли к большому бараку за колючей проволокой. С начала всех повели в баню. Одежду нашу забрали, мы стояли голые, в очереди, перед мужчиной в белом халате. Он брезгливо смотрел на нас, давал каждому кусочек мыла. Я видела, что мама стесняется, поэтому взяла меня на руки. После бани одежду нам вернули, она была горячей.
В бараке нам указали место на нарах. Кормили нас один раз в день баландой — это такой суп, темный, скользкий, с неприятным запахом, я его помню до сих пор.
Через несколько дней нас погрузили в товарный поезд, двери закрыли на засов и повезли в Германию. В дороге почти все время я спала, зарывшись в солому. В вагоне было холодно и темно, свет проникал только через щели. Первая остановка, которую я помню, была в Литве. Поезд стоял долго. Двери раздвинули, нам разрешили выйти из вагона, чтобы вынести горшки и набрать воды. На станции были местные жители, они пришли к нашему поезду, стали раздавать еду и немного теплой одежды, особенно детям, в поезде было много детей. Маме дали бутылку теплой, очень сладкой воды. Она сразу хотела напоить Эдика, но он поначалу отказался. Я ее попробовала и не смогла остановиться, потихоньку выпила всю. Когда Эдик попросил попить, воды уже не было. Мама меня отругала, но мне и самой было очень стыдно.
По пути мама и Эдик заболели. Это был тиф. Сейчас я думаю, возможно это было нашим спасением, ведь неизвестно, с какой целью везли детей в Германию.
Нашу семью сняли с поезда и разместили на подворье у литовцев, в небольшом помещении. Там было тепло и пахло вареной картошкой. За нами ухаживала наша бабушка Марыля. Через нее хозяин передавал нам еду.
Не знаю, как о нас узнала аптекарша-полька. Она проявила о нас большую заботу. Лечила маму и Эдика, приносила еду. До сих пор я с большой благодарностью вспоминаю эту добрую женщину. По просьбе мамы она написала и послала письмо в Латвию, на адрес маминых родственников, живущих там. К этому времени из Полоцка туда уже переехали мамины родители. Письмо аптекарши на хуторе получили, но долго не могли понять, кто обращается к ним с просьбой из Литвы. Наконец бабушка догадалась, что это ее дочка Ядя с детьми просит о помощи. За нами приехала тетя Виля. Увидев нас, она очень плакала. Потом она рассказала, что очень боялась не довезти меня живой, я была прозрачная и легкая, как перышко.
В машине меня положили на солому, закутав в одеяло. Больше ничего не помню, я была без сознания.
Через несколько дней я очнулась и увидела, что лежу на мягкой постели в большой светлой комнате. В углу, на столе, стоит маленький гробик. Мама поднесла меня к нему. Там лежал мой братик Эдик. Я не могла смотреть на него и отвернулась.
Поправлялась я медленно. Не хотела ничего есть, не могла ходить.
С добротой и заботой наши родственники отнеслись к нам. Однако их добро обернулось для них большой бедой. Все в доме, кроме бабушки Марыли, заболели тифом. Мой дедушка Казимир и бабушкин брат Антон умерли. До сих пор я испытываю чувство вины, это мы заразили их тифом, но ни тогда и ни после, нас никто в этом не упрекнул.
Когда я стала поправляться и смогла понемногу вы ходить из дома, стала знакомиться с тем местом, куда нас привезла тетя Виля. Это был хутор. На хуторе было спокойно. Ничего не говорило о войне, как будто ее и не было. Но война напомнила о себе снова.
В полдень я с мамой пошла на луг, отнести еду пастуху. На краю пастбища росли березки, там я увидела землянику и осталась ее собирать. Вдруг я услышала нарастающий гул самолетов. Надо мной с ревом и свистом пролетели два самолета. Они стали гоняться друг за другом: то отлетали, то снова приближались. Замирая от страха, я заползла под куст, прижалась к земле и не шевелилась. Что-то со свистом пролетало над кустом, где я спряталась. Мне казалось, что этот бой длился очень долго. В ушах заложило. Услышав взрыв, я посмотрела вверх. Один самолет, в черном дыму, падал за лес. Второго не было видно. Когда стало тихо, я потихоньку выползла из-под куста. Ко мне подбежала мама, она недалеко пряталась за большим камнем. Мама была в вязанной коричневой кофте. Когда пришла домой, то увидели две дырки на воротнике. Все удивлялись, как она осталась в живых.
Спустя несколько дней началась бомбежка Двинска. Ночью было видно зарево над городом. Доходили слухи, что немцы поспешно покидают Двинск. Вскоре наши войска вошли в город.
Через пару дней на хутор приехала машина с советскими солдатами. Командир узнал, что здесь приютили семью комиссара партизанского отряда. Я была в центре внимания, всем хотелось сделать что-либо хорошее дочке комиссара. Хозяйка их накормила.
После освобождения Двинска мама и тетя Виля поехали туда работать. Мама в детском приемнике-распределителе, тетя в Управе. Где находится папа, мы не знали. Мама написала письмо в Сурож, но ответа не получила. Случайно встретила знакомого, который приехал с Беларуси в Двинск по работе. От него она узнала, что папа жив, работает заведующим районо и дал его адрес. Мама сообщила папе, где мы находимся, и вскоре он приехал за нами. Папа рассказал, что тоже разыскивал нас в Витебской области. После расформирования партизанской бригады «Неуловимые» он хотел вернуться в Сурож. В Штабе управления партизанским движением в Минске встретился П. М. Машеровым, которого знал по Россонам и Витебскому пединституту. Машеров предложил папе поехать с ним работать в Западную Беларусь, в Молодечненскую область.
На перевоз семьи папе дали три дня. Нужно было срочно собираться. Мне было грустно расставаться с дорогими мне людьми.
В Беларусь мы возвращались на поезде. Приехали мы в небольшой городок Кривичи. У папы была маленькая комната на втором этаже, рядом с районо. Там мы и поселились. На первом этаже перерабатывали молоко и даже делали мороженое, но я его не пробовала. Продукты получали по карточкам, их было немного.
В 1944 году я пошла в школу в первый класс. По дороге в школу я часто встречала пожилую женщину в белом платочке с добрым лицом. Она просила милостыню. Однажды я решилась подойти к ней и отдала свой хлеб. Она заплакала и рассказала, что у нее было два сына-летчика, они погибли, а дом сожгли немцы. Мне стало очень жалко эту женщину, я привела ее к нам домой. Мама выслушала ее историю и накормила. Посоветовала, куда обратиться за помощью. Через некоторое время она пришла к нам с благодарностью. Мы радовались вместе с ней.
Наступила весна. Все только и говорили, что скоро конец войне. Наконец мы дождались того дня — Дня Победы.
Тем, кто этого не видел, трудно ощутить атмосферу этого дня, того, что творилось с людьми. Все выбежали на улицу, обнимали друг друга, плакали и смеялись, пели и танцевали. Вынесли столы, поставили на них что у кого было и гуляли до утра. Несколько раз папа просил спеть его любимую песню «В землянке».
Потом стали возвращаться с фронта солдаты. Я не знаю, как папины братья и сестра смогли узнать, где мы живем, но все они с фронта приехали в Кривичи. Больше им ехать было некуда. У всех были боевые награды. У папы — медаль «За отвагу», медаль «Партизану Отечественной войны», орден Красной Звезды. Особенно много боевых наград было у дяди Ивана. Он был самым красивым из братьев, его фотография хранится в музее Великой Отечественной Войны.
Дядя Иван и тетя Ира остались в Кривичах. Дядю Ивана назначили заместителем председателя райисполкома. Через три года он умер от старых ран еще совсем молодым. У него остались двое маленьких детей. Тетя Ира стала работать в магазине, а дядя Марка уехал на Кавказ, он вернулся с войны инвалидом.
Через несколько лет после войны к нам приезжал из Москвы папин командир Анатолий Григорьевич Морозов, который командовал бригадой «Неуловимые». До него эту бригаду возглавлял Михаил Сидорович Прудников — Герой Советского Союза.
О встрече партизанских отрядов бригады «Неуловимые» снят двухсерийный фильм. Комиссаром одного из отрядов был мой папа. Поехать на встречу он не мог, так как к этому времени стал полностью слепым. Из его отряда на встрече было два человека, в других по 8—10, а были и по одному.
Отряды проходили под торжественную музыку, я насчитала 16 отрядов. Смотрела на них со слезами на глазах как на самых родных мне людей. Они знали моего папу, прошли с ним по трудным дорогам войны — от восточных границ Витебской области до западной Гродненской.
В этом году мне исполнилось 84 года. Но в моей душе живет все та же маленькая девочка, с грустной историей которой я вас познакомила.
P. S. Если в моих воспоминаниях вы найдете что-то интересное, опубликуйте. Может оно напомнит кому-нибудь из детей войны его историю.